Зима, бухло

Был у меня так называемый зимний депрессивный период. Это когда перед новым годом выпала пара откровенно голодных деньков. Марихуана пропала, амфетамин надоел, соли были табуированы, а с барбитуратов я совершенно честно спрыгивал. И вот зима, выходные, друзья заняты, за окном декабрь, кредиты ещё дают, снег падает и сразу тает. Хэмингуэй онанирует в пустом доме, ага?

Погода  расположила к одиночному алкоголизму.

Настойки по 80 грн за бутылку; пьёшь, морда лица краснеет, глаза лезут, и ты забываешь о жизни.

А молодость ноет за углом здравого смысла, интерес  к порно и питию. Одиночество.

Раз двадцать поднялся с дивана, выпил, снова налил, прослушал записи группы Kyuss (что-то там про Sky Valley) и опять начислил стакан.

Эта зима меня доконает. Вроде почти Новый год, а я не счастлив. За окном талый снег, выхлопные трубы, ночная стоянка и дым из котельной. Ночь наступила, город не спит. Я в том числе. Уже минут сорок понимаю, что нужно уснуть, но все равно не сплю.

Тот редкий момент осознания никчемности.

Алкоголику он открывается раньше, чем наркоману. Хоть алкаш и в отрицании своей проблемы, нет-нет, но наедине с собой и бутылкой в зимний вечер начинает понимать, отчего десятки пьянчуг находят мёртвыми.

Минутная радость похожа на вспышку. Между глотком и выдохом, за сигаретой, и во тьму. А тьма распространяется быстро.

Налил ещё и стал бродить по квартире. Странное состояние: есть деньги, есть выпивка, а всё равно хочется сдохнуть.

Ночь. Она работала, как обезболивающие. Мои мысли оживали и начинали плясать по комнате. Всех этих соседей и ярких ублюдков смывало темнотой. Было время помечтать о множестве перспектив, из которых я реализую полторы, ну может, две. Если повезёт.

А пока, стоя посреди комнаты в раздумьях, я чувствую, как к мозгу подплывают мысли о женской ласке. Огромное количество просмотров любительской порнографии даёт о себе знать. Помноженное на литры пойла, либидо стонет от боли.

Зазвонил телефон. Сука, это знак, это, блядь, улыбка Бога в небе спального района. Лучик света в тёмном царстве.

Ну, и прочие душещипательные метафоры на возможный секс.

Это звонит Женя, Женя пьяна. Как я с ней познакомился? Не помню, давно было, ещё в 14-м, я тогда отвар выпил из дикой конопли, и повстречал юных неформалов, она была с ними.

А сейчас ей нужно… Ну, очевидно что, – иначе на кой мне звонить в половину двенадцатого? Наркота нужна, Женя любит фен и бухлишко. Вот только фена у меня нет. Да и плевать.

Спустя ещё один один стакан  я дрейфую по трамвайным путям сквозь туман, талый снег мажет походку, проносятся дикие собаки, а свет частных домов дополняет всеобщее убожество.

Печально, что среди всех своих знакомых в эту ночь Евгения приехала ко мне. Ну, это из области философии, типа Стокгольмский синдром для бедных – любить того, с кем в первый раз упоролась Сибирью в парадной (Сибирь – это кислота).

Первый яркий взрыв мозга, он инстинктивно рождает веру в чудо, где чудо – это твёрдая уверенность в том, что экспериментирующий с веществами собеседник остался таким же романтичным, как и при первой встрече много лет назад. Эта идеализация служит рычагом к поступкам необдуманным и трагичным. По существу, просто к грязи и падению духа. Но так как дух для нас, маргиналов, это из области заднего и редко используемого, остаётся грязь, из неё мы лепим иллюзию. И, кроме того, сейчас нами движет самое мерзкое и убийственное из всех веществ – дешёвое пойло из АТБ.

Если посмотреть на нас с точки зрения поэзии, то мы Буковски.

Если оценить через призму кино – бюджетный Аранофски.

Если выбить из пьяной головы все эти «если» и посмотреть объективно, то у нас всё плохо, эта встреча – часть агонии и следствие образа жизни. Но в масштабах города мы – пыль.

Здесь и сейчас мы ничем не примечательны, и я веду её домой. Тапочки в мокрой грязи и треснувшие сапоги из дерматина, мы чапаем и еле говорим, а дома тихо провожают нас ошалевшими окнами.

Лифт, его исцарапанный вид и синие волосы Жени, дверь и сразу мой диван.

Ёлка вызвала у неё восторг, одежда слетела на пол, попутно я пил из горла. Она дёрнула моё лицо к своему, пахло старыми духами и комодом, моя подростковая сущность желала, как раньше, того сока жизни, что давал чистый драйв. Грохот увенчал наше сцепление, это под весом наших тел сломался диван. Fuck.

Камера моего глазного яблока фиксирует плотную кожу, в которую я с наслаждением впиваюсь, но алкоголь, эта падла, он пашет на минус, изнемождая мои мышцы. А Евгения слишком иных габаритов, чтобы восседать на мне. Fuck.

И этот запах, духи из бабушкиного комода, старые колготки и швейная машинка, оргазм близок, её пятка лупит меня по пояснице, а оную я простудил на работе, мама обещала подогнать пояс из собачьей шерсти, но перед собакой стыдно. Fuck.

Трусь лбом об стену, обои я не менял лет десять, Женя задыхается, мой локоть на её горле, где-то я читал про японских жриц любви, они намеренно себя удушают при половом акте, тогда вагина от спазма даёт особые ощущения партнеру. Это грязный кайф, это моя жизнь. Fuck.

Локоть больно слетает об угол шкафа, выпитое и сожраное летит из моей гортани вслед за оргазмом, повинуясь вселенской сатире, Евгения одаривает меня аналогичным сблёвом. В свете новогодней гирлянды он кажется перламутровым. Новый год близко. Fuck.

Мы по очереди дружно моемся и ржём. Благо, что пьяны. Если бы дело было под амфетамином, то мой кулак изучил бы её тело, а так старое доброе зачатие греха по-мариупольски. Но диван жалко. Это неизбежное столкновение со взрослой жизнью, ибо чинить диваны я не умею.

Казалось бы всё прошло нормально. А потом я вспомнил, что есть, в принципе, и нечего. Отодвинул стул, поглядел на стол, выпил остатки настойки. Женя лежала на диване, сползая на бок, диван я подпёр томами Ника Перумова, выбрасывать было жалко, хоть какая-то польза.

Быстро поддавшись порыву отвращения, алкоголь из меня вышел, секс способствовал, ощутил запах её тела, он был похож на неделями немытый холодильник. Стало тошно, захотелось на воздух. На улице тем временем пошёл снег. Глядя, как огромные снежинки атакуют спальный район, я быстро оделся и выбежал в мрак ночи.

Район был уютней, чем моя квартира. Из окон мигали гирлянды, трамваи проносились в свои опочивальни-депо, ночной магазинчик казался игрушечным. Я вспомнил своё детство, нахлынуло, потом горло стянула юность, уже так и не завалишься к кому-то с бухты-барахты, и на лестничной клетке вино не распивают. По дворам пройдёшься и не найдёшь никого. Эх-хэ. Все повзрослели. Стало как-то тоскливо.

Через дворы, трубу, теплотрассы и побитые лавки к свету окон,  казалось, что Новый год меня не коснулся.

Прозаично встав под фонарём, я огляделся. Никого вокруг, только мокрый снег, контейнеры для мусора и голые деревья. Глаз прорезало иррациональным. Рядом с мусорной кучей и жёлтым пятном из снега торчала бутылка. Гленн Моррис, а возле лежал потёртый кошелек и кратеры от мелочи, часть её валялась на снегу. Бутылка распечатана, но не отпита. Глянув на чёрное небо, я заржал. Сунул тару во внутренний карман пальто, сразу стало сыро. Мозг полностью охватило чувство радости и чуда.

Вселенная снисходительно усмехнулась, а я совершил ритуальный танец среди помоек. Вдруг меня осенило, что это плоды моей жизни. Моя сломанная кровать, мои бутылки, и гнилые зубы, Евгения, что припёрлись среди ночи, и мой алкоголизм, что убьёт меня рано или поздно. И пока жители окон едят свою пищу и обнимают дочерей, я стою под снегом и роюсь в обоссаном снегу подобно герою Диккенса или любого другого классика. Эта мысль согревает, я закусываю Моррис пригоршней снега, в кошельке триста гривен мелкими купюрами, а в сердце у меня радость. Она распирает меня настолько, что химическая реакция мозга поёт серенады и рисует  фантазии, рождается идея.

Меня хватит ещё на один бой с её телом, ещё на один заход в плотские дали, ещё полная бутылка, ещё один крюк до аптек, ещё целая вечность длиною в часов пять до трезвости, что на утро убьёт меня. А мне плевать, я уже мёртв, я сильнее всех этих псевдоуспешных людей!

Квартира молчит, слышен только храп моей подруги, объёмный глоток, и мысли структурируются в сторону дивана. Пусть никто не обвиняет меня в никчёмности, я сплю не один, есть работа, ёлка наряжена, и на опохмел есть. Счастье алкоголика – это когда вышло обмануть всех, не напрягая никого, в том числе и себя.

Женя, кстати, умерла весной 21-го, – на тусовке закинулась солями и не вывезла. А я помнил, как она радостно кричала «Ёлка, ёлка!» и шла по трамвайным рельсам. Но откровенно скажу – мне на неё по фигу. Это безнравственно, зато честно. Ибо жизнь моя – абсурд и маразм, в ней то и дело появляются грязные парадные и мёртвые друзья. Ну, ок, подруги. И пока Хронос не выбил почву у меня из под ног, я буду бежать по этому льду и наслаждаться дарами. А потом снова наступит утро. Fuck.

Vile Author (Артём Мараренко)